![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ilkin"В России более всего известны солженицынские предложения по поводу расширения русского языка и его словарь «языкового расширения». Идея очень хорошая, но практически ни одного солженицынского слова там нет. Это просто конспект словаря Даля, с включением слов, взятых у Лескова, еще у каких-то любимых им писателей…
Солженицын пытается воскресить забытые слова, которые употреблялись раньше. Да, они красивы, выразительны, но у них сейчас нет места для возрождения: они относятся в основном к исчезнувшим ремеслам, к старинным обычаям. А мне кажется, задача должна быть не в том, чтобы воскрешать субстанции языка, а в том, чтобы оживлять его энергии: не конкретные слова, но энергию корня, способного к новым словообразованиям. У нас же грандиозные потери. Тот же корень «люб-» усох больше, чем на две трети!
— А он был более ветвист?
— Был: из 150 слов осталось 40. С корнем «леп-» — то же самое: из почти 30 слов осталось 6. Слов, однокоренных «добру» и «злу», — основополагающие, казалось бы, смыслы! — стало меньше раза в три.
— А в английской языковой среде происходит что-то подобное?
— Напротив — там удивительно буйная поросль!
— С чем же вы связываете наше оскудение?
— С социокультурными процессами. Можно даже указать точку бифуркации, в которой темп развития двух языков стал различаться. Если посмотреть, к примеру, на словарь Сэмюэля Джонсона — 2-я половина XVIII века — и на выпущенный в 1790-х годах русский академический словарь — в обоих 43 — 45 тысяч слов. Затем языки идут голова к голове до начала ХХ века. Бодуэн де Куртене выпустил 4-е издание Даля, — 220 тысяч слов; в первом издании Вебстеровского словаря — 200 тысяч. Но через 3 — 4 десятилетия, в 1940-м, в словаре Ушакова всего 88 тысяч слов! А во втором издании Вебстеровского словаря — уже 600 тысяч. После этого разрыв только упрочивается.
Можно говорить, что здесь разные принципы отбора слов, но нельзя сводить только к этому. Оскудение, нарочитое сокращение языка — это в буквальном смысле новояз — редукция языка, как написано у Дж. Оруэлла: словарь должен быть, как говорит главный лингвист эпохи ангсоца, сведен к шести словам и, наконец, к двум: «за» и «против», плюс и минус.
— И после крушения советской системы не наметилось никаких позитивных сдвигов?
— Русский язык с большим трудом входит в состязание ноосфер и лингвосфер XXI века. А вот английский безусловно лидирует; это главный язык-экспортер.
— Но почему? Может быть, за счет того, что каждый из народов Земли, говорящий на английском в качестве второго, пусть инструментального своего языка, что-то в него вкладывает?
— Не только. Английский — это чудеса словообразования. В эту почву только палку воткни — и она начнет цвести и плодоносить. В английском чуть ли не все можно: менять часть речи, образовывать глагол от существительного (to google, например), существительное от глагола… Таким образом языку дается невероятная гибкость. Это подсказывает мне один из путей расширения грамматических возможностей русского языка — умножение функций при неувеличении субстанций. То есть, скажем, одни и те же глаголы употреблять и как непереходные, и как переходные. «Его ушли с работы». «Я уже погулял ребенка». И дети так говорят, пока не знают грамматических запретов. «Папа, полетай, поплавай меня». А потом в первом классе их бьют головой об стенку: изучай язык, какой он есть!
— Кроме всего прочего, в нашем социуме традиционно сильны консервативные настроения в отношении языка, — возмущение заимствованиями, разного рода языковыми вольностями…
— Я отчасти разделяю возмущение заимствованиями. Но не потому, что я против заимствований, — нет, пусть их будет как угодно много, главное — чтобы они вызывали ответную энергию словообразования в языке, который их усваивает. Так случилось в XVIII веке: поток заимствований из немецкого, французского — но последовал мощный рывок своего словообразования. Множество слов, без которых мы сейчас не мыслим языка, возникло как раз в ту эпоху. Их образовывали Ломоносов, Тредиаковский, Карамзин, Шишков… Я пытаюсь инициировать этот процесс сейчас".
Целиком здесь: http://mikhail-epstein.livejournal.com/71667.html
Солженицын пытается воскресить забытые слова, которые употреблялись раньше. Да, они красивы, выразительны, но у них сейчас нет места для возрождения: они относятся в основном к исчезнувшим ремеслам, к старинным обычаям. А мне кажется, задача должна быть не в том, чтобы воскрешать субстанции языка, а в том, чтобы оживлять его энергии: не конкретные слова, но энергию корня, способного к новым словообразованиям. У нас же грандиозные потери. Тот же корень «люб-» усох больше, чем на две трети!
— А он был более ветвист?
— Был: из 150 слов осталось 40. С корнем «леп-» — то же самое: из почти 30 слов осталось 6. Слов, однокоренных «добру» и «злу», — основополагающие, казалось бы, смыслы! — стало меньше раза в три.
— А в английской языковой среде происходит что-то подобное?
— Напротив — там удивительно буйная поросль!
— С чем же вы связываете наше оскудение?
— С социокультурными процессами. Можно даже указать точку бифуркации, в которой темп развития двух языков стал различаться. Если посмотреть, к примеру, на словарь Сэмюэля Джонсона — 2-я половина XVIII века — и на выпущенный в 1790-х годах русский академический словарь — в обоих 43 — 45 тысяч слов. Затем языки идут голова к голове до начала ХХ века. Бодуэн де Куртене выпустил 4-е издание Даля, — 220 тысяч слов; в первом издании Вебстеровского словаря — 200 тысяч. Но через 3 — 4 десятилетия, в 1940-м, в словаре Ушакова всего 88 тысяч слов! А во втором издании Вебстеровского словаря — уже 600 тысяч. После этого разрыв только упрочивается.
Можно говорить, что здесь разные принципы отбора слов, но нельзя сводить только к этому. Оскудение, нарочитое сокращение языка — это в буквальном смысле новояз — редукция языка, как написано у Дж. Оруэлла: словарь должен быть, как говорит главный лингвист эпохи ангсоца, сведен к шести словам и, наконец, к двум: «за» и «против», плюс и минус.
— И после крушения советской системы не наметилось никаких позитивных сдвигов?
— Русский язык с большим трудом входит в состязание ноосфер и лингвосфер XXI века. А вот английский безусловно лидирует; это главный язык-экспортер.
— Но почему? Может быть, за счет того, что каждый из народов Земли, говорящий на английском в качестве второго, пусть инструментального своего языка, что-то в него вкладывает?
— Не только. Английский — это чудеса словообразования. В эту почву только палку воткни — и она начнет цвести и плодоносить. В английском чуть ли не все можно: менять часть речи, образовывать глагол от существительного (to google, например), существительное от глагола… Таким образом языку дается невероятная гибкость. Это подсказывает мне один из путей расширения грамматических возможностей русского языка — умножение функций при неувеличении субстанций. То есть, скажем, одни и те же глаголы употреблять и как непереходные, и как переходные. «Его ушли с работы». «Я уже погулял ребенка». И дети так говорят, пока не знают грамматических запретов. «Папа, полетай, поплавай меня». А потом в первом классе их бьют головой об стенку: изучай язык, какой он есть!
— Кроме всего прочего, в нашем социуме традиционно сильны консервативные настроения в отношении языка, — возмущение заимствованиями, разного рода языковыми вольностями…
— Я отчасти разделяю возмущение заимствованиями. Но не потому, что я против заимствований, — нет, пусть их будет как угодно много, главное — чтобы они вызывали ответную энергию словообразования в языке, который их усваивает. Так случилось в XVIII веке: поток заимствований из немецкого, французского — но последовал мощный рывок своего словообразования. Множество слов, без которых мы сейчас не мыслим языка, возникло как раз в ту эпоху. Их образовывали Ломоносов, Тредиаковский, Карамзин, Шишков… Я пытаюсь инициировать этот процесс сейчас".
Целиком здесь: http://mikhail-epstein.livejournal.com/71667.html
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
(no subject)
Date: 2010-10-29 09:35 am (UTC)(no subject)
Date: 2010-10-29 09:49 am (UTC)